Магония (ЛП) - Страница 25

Ой, ой, нет-нет-нет. Галлюцинации никогда со мной не разговаривали, хотя… кто знает. В последнее время я, кажется, превратилась в совершенно новую Азу, в ту, кому мерещатся корабли, гигантские птицы и…

– НА ПОМОЩЬ! – кричу я. И плевать, если своим психом нарушаю правила больницы. Я ставлю крест на своём тщательно созданном образе извечно спокойного пациента. – КТО-НИБУДЬ ПОМОГИТЕ!

Кровать так сильно качается, что к горлу подкатывает тошнота. Я опутана верёвками и ветками, закутана в одеяло из… перьев?

У птицы острый нос и губы. Это не птица. И не человек. Ни один из них. И оба сразу.

Это: ты ни черта не знаешь о настоящих галлюцинациях, пока с ними не столкнёшься. Это гигантское «офигеть».

«По крайней мере, всё вокруг не объято огнём», – замечает Джейсон в моей голове.

Ага, вот только в некотором смысле всё как раз в огне. Искривлённый мозг, спёкшийся мозг, сломанный мозг. На сове одежда, но и перья тоже. Она вся в перьях и полосках. У неё есть крылья. И руки. И она тянет ко мне пальцы. Она размером с человека, но с крыльями, о, определённо с крыльями, и ещё в сером мундире с символикой. На её груди вышит корабль в форме птицы.

Ангел? Ангело-птице-подобное существо? Что за хрень передо мной?

– Кто вы? Где я? Не прикасайтесь ко мне!

Сова явно пытается проверить мои жизненные показатели, но, чёрт, нет, я лучше сама. Если ты – профессиональный больной, то становишься до смешного опытной в обнаружении у себя смертельных симптомов.

Возможно, сова – медсестра-человек, а я просто брежу. Если так, то это не моя вина. Морфий? Но морфий означает, что всё плохо. Если я под капельницей в больнице, значит, они уменьшают боль. Значит, я умираю в муках.

Значит…

Перемотка. Вернёмся в скорую. В темноту. В тишину и парящий над миром снег.

Джейсон, Эли, папа, мама, о боже, я…

«Я умерла».

Что. За. Чёрт.

Аза, какого чёрта?

Где я?

Я схожу с ума.

– Где мои мама с папой? – успеваю спросить сову. – Где Джейсон? Почему я не умерла?

Сова квохчет:

– Нет нужды так бояться и суетиться, птенец. Ты на корабле. Добро пожаловать на борт «Амины Пеннарум».

Я осознаю, что говорит она на понятном мне языке, но это не английский. Не знаю, почему всё понимаю. Пытаюсь сосредоточиться и не могу. Смотрю на сову сквозь слёзы.

Её голова поворачивается на триста шестьдесят градусов и обратно, прямо как глобус в нашем классе истории, помятый шар из семидесятых – с рябой от карандашных пометок физиономией. У совы по всему лицу веснушки, и кожа бледная, словно серебряная.

Ногти чёрные, пальцы жёлтые, чешуйчатые. На всех – золотые кольца, связанные между собой. Они соединены ещё с чем-то под одеждой. Я вижу бегущие по рукам совы цепочки.

Что-то типа привязи? Она заключённая?

Я тоже?

В какой мы стране? В раю? Стоп, какой, блин, рай? Я в него не верю!

– НА ПОМОЩЬ! – снова ору я.

– Тише, – произносит сова тёплым, но нетерпеливым тоном. – Позволь Дыханию принять тебя, если и дальше хочешь так вопить. Птенец, ты не новорожденная. От тебя у меня уши болят. Успокойся.

В груди громыхает. И оттуда – прямо из лёгкого – доносится высокая нота. Я вспоминаю птицу в своей комнате. Жёлтую птицу. Которую я проглотила.

«Четыре рассвета, – говорит птица в моей груди голосом совершенно нормальным, за исключением того, что он ЗВУЧИТ ИЗ МОЕГО ЛЁГКОГО. – Ты проспала четыре рассвета».

Резко втягиваю воздух и готовлюсь к тому, что сейчас задохнусь от перьев.

Но нет. Я могу дышать. Пробую. Медленно вдыхаю и так же медленно выдыхаю. Раньше я никогда так не могла.

На секунду перестаю рыдать и прислушиваюсь. Никаких привычных для больницы запахов и звуков отчаяния, никаких людей, старающихся переварить скорую смерть их ребёнка с помощью дерьмового кофе в приёмной.

Мои крики, кажется, не испугали сову. Она смотрит на меня спокойно, проверяет пульс. Попробую вопросы.

Если это глюки, она ответит как медсестра. А если рай…

– Вы ангел?

Сова смеётся:

– Так ты умеешь быть вежливой. Мы уж начали сомневаться. Оказавшись на борту пять дней назад, ты только и делала, что вопила, уверяла всех, что мертва и что это какая-то неправильная смерть, а потом вновь потеряла сознание.

Кажется, у меня слегка учащается дыхание. Задаю вопросы между вздохами, но не кашляю. Я должна кашлять.

– Где я? Что произошло? Что это за фигня? Что вы за чертовщина? Я В АДУ? Почему вы птица? Это костюм? Вы настоящая? Вы медсестра? Я в больнице? Я на корабле?

Сова глядит на меня, склонив голову, и на лице её такое выражение, словно у нас с ней уже был подобный разговор. Она расправляет на мне одеяло. Оказывается, я голая.

Перед глазами всплывает морг. Вдруг я в морге? Лежу замороженная в ящике? Я не чувствую себя мёртвой. Наоборот – безумно живой.

– Птенец. Тебя доставили на борт в ужасном состоянии из-за экстренного призыва Дыхания, когда я и другие ростре «Амины Пеннарум» не сумели убедить тебя перейти мирным путём. Ты бы умерла там, внизу, в ловушке той кожи, если бы Милект не нашёл тебя. Это не ад и не рай. И я не чертовщина, я Ведда. Привет, тоже очень рада с тобой познакомиться. Я не птица, я ростре. И конечно, это не костюм. Это мои перья.

Ну да, теперь всё понятно.

Это какой-то срыв. Мой мозг затопило обрывками из всего, что я когда-либо читала: Милтон, Уильям Блейк, «Моби Дик». Плюс диснеевские фильмы, которые приходилось смотреть в больнице, и рождественские передачи, и позы новомодной йоги, что погружают твой мозг в некое космическое состояние свободы, и я. Не. Знаю. Что. И. Думать.